Ночной шторм - Страница 25

— Все хорошо, — ответил Йоаким.

Он попытался вспомнить, до чего они договорились. Йоаким помнил, что они выбрали псалмы, но все остальное совсем вылетело из его головы.

Пастору было лет пятьдесят. Мужчина с аккуратной бородкой и спокойной улыбкой на лице, он был одет в серую рубашку поло и черный пиджак. Полки в его кабинете были уставлены книгами, а на столе стояла фотография хозяина с огромной щукой в руках.

— Свет маяка вам не мешает? — спросил он Йоакима.

— Свет?

— Красный свет от маяка по ночам?

Йоаким отрицательно покачал головой.

— Ко всему привыкаешь, — кивнул Хёгстрём. — Привыкают же люди к автомобильному шуму в городе. Вы раньше жили в Стокгольме?

— Да, но далеко от центра, — ответил Йоаким.

Это был просто вежливый разговор: пастор пытался отвлечь Йоакима от грустных мыслей, но все равно каждое слово давалась Йоакиму с трудом.

— Итак, мы решили: двести восемьдесят девятый псалом в начале, двести пятьдесят шестой после церемонии и двести девяносто седьмой в качестве завершения. Правильно?

— Да.

Десять гостей приехали из Стокгольма накануне похорон. Мать Йоакима, его дядя, две кузины и друзья. Они тихо передвигались по хутору и шепотом разговаривали друг с другом. Ливия и Габриэль были рады гостям, но не спрашивали, зачем все приехали.

Траурная церемония была намечена на одиннадцать часов во вторник в церкви Марнэса. Детей Йоаким отвез в сад, ничего им не говоря. Для Ливии и Габриэля это был обычный день. Сдав детей на попечение воспитателям, он вернулся домой, надел черный костюм и опустился на кровать.

В коридоре тикали часы, и Йоакиму вспомнилось, как жена их заводила. Нехорошо, что они теперь тикают без нее. Йоаким устремил взор в потолок, думая о том, как много вещей осталось на хуторе после Катрин, — а в голове его звучал и звучал ее голос.

Часом позже Йоаким сидел на жесткой деревянной скамье, глядя на фреску на стене. На ней был изображен мужчина его возраста, распятый на кресте: такая у римлян была казнь.

Высокие стены церкви хранили эхо нескольких лет плача. Рядом с Йоакимом, опустив голову, всхлипывала его мать. Сам он знал, что не сможет заплакать. Точно так же год назад на похоронах Этель он не пролил ни слезинки. Слезы придут позже. Ночью, когда он будет вдали от чужих глаз.

Без двух минут одиннадцать распахнулась дверь и в церковь вошла высокая широкоплечая женщина в черном пальто и черной вуали. Губы ее были накрашены ярко-алой помадой. Стук каблуков отразился от стен церкви, и многие повернули голову. Женщина прошла вперед и села рядом со сводными братьями и сестрами Катрин.

Это была мать Катрин Мирья Рамбе, художница и певица. Йоаким не видел ее семь лет со дня свадьбы с Катрин. Но сегодня, в отличие от того дня, Мирья казалась трезвой. Как только она села, начали звонить колокола.

Через сорок пять минут церемония была закончена, но Йоаким словно ее не видел. Он не помнил ни одного слова из речи пастора, не слышал ни одного псалма. В голове его звучал только шум моря и волн, бьющихся о скалы.

После того как все вернулись с кладбища в поминальную комнату, к Йоакиму начали подходить люди.

— Мне так жаль, Йоаким, — сказал бородатый мужчина, обнимая его. — Мы так ее любили.

Йоаким сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, кто перед ним. Это оказался его дядя из Стокгольма.

— Спасибо.

Что еще он мог сказать?

Другие тоже хотели его обнять, и Йоаким позволил им это.

— Как это ужасно… Я говорила с ней всего несколько дней назад, — проговорила со слезами девушка лет двадцати.

Он узнал младшую сестру Катрин — ее звали Сульрус, Солнечная роза. Йоаким вспомнил, что Мирья дала всем своим детям странные прозвища.

Катрин называли Лунный свет, но она ненавидела это прозвище.

— Она была так рада, — прибавила сестра Катрин.

— Знаю… Она была рада, что мы переехали на остров.

— Да, и она была рада узнать о своем отце.

Йоаким напрягся.

— Об отце? Но Катрин никогда не общалась с отцом.

— Я знаю, — кивнула Сульрус, — но мама написала книгу, в которой рассказала, кем он был.

Из глаз Сульрус снова хлынули слезы, и она поспешила к своей семье.

Йоаким отметил, что Альбин и Виктория Мальм, его с Катрин друзья из Стокгольма, сидят за столом с их прежними соседями — семьей Хесслин из Броммы.

Его мать сидела в одиночестве за другим столом, но он не стал к ней подходить. Вместо этого он отыскал глазами пастора — тот разговаривал с седой женщиной в другом конце комнаты — и подошел к нему.

Хёгстрём улыбнулся Йоакиму:

— Как вы?

Йоаким кивнул. Кивок можно было трактовать как угодно. Женщина тоже кивнула, но не нашлась, что сказать, и поэтому отошла.

«Так всегда бывает с теми, кто переживают несчастье, — подумал Йоаким. — От них пахнет смертью, и люди стараются их избегать».

— Я думал кое о чем, — сказал Йоаким.

— Да?

— Если слышишь, как кто-то зовет тебя на помощь на острове, тогда как ты сам находишься от него в сотнях километров, что это может означать?

Пастор посмотрел на него с недоумением.

— Сотни километров? — переспросил он. — Разве можно что-то услышать?

Йоаким покачал головой.

— Но так было, — сказал он. — Я слышал мою жену… Катрин… В тот день, когда она умерла. Я был в Стокгольме, но я слышал, как она зовет меня.

Пастор опустил глаза.

— Может, это был кто-то другой? — спросил он шепотом, словно не хотел, чтобы их слышали.

— Нет, — ответил Йоаким. — Это был голос Катрин.